Из воспоминаний С.А.Савинковой (матери Бориса Савинкова)

Примечание. Данный источник может послужить яркой иллюстрацией напряженной атмосферы 1880 - х- 1890- х годов, отражения этой атмосферы на судьбе казалось бы лояльной к власти семьи чиновника, из которой в дальнейшем выйдет один из известнейших русских революционеров.

«…Первый гром для моей семьи грянул в 1987 году. До тех пор мы жили, как все тогда жили в провинции: без особых забот, без особых общественных интересов…так себе, изо дня в день, как живут чиновники. Муж мой служил по министерству юстиции на западной окраине и получал хорошее содержание. Это был человек интеллигентный, чрезвычайно чуткий к справедливому и широкому толкованию законов, не видевший никакой разницы между евреем, русским и поляком, между интеллигентом и рабочим, между богачом и бедняком. Как судья, он очень скоро приобрел популярность среди запуганного населения этого края, и его и в глаза, и за глаза стали называть… честный судья…

Пока наши дети учились и подрастали, повторяю, в нашей жизни… ничего особенного не было. Но вот наши два старшие сына (Вторым сыном Савинковых и был Борис Викторович.) отправились в Петербург - один в Горный институт, другой в Университет, и тотчас же наша жизнь переломилась надвое:… в жизнь воцарилась целая буря новых забот, тревог и волнений.

В Петербурге уже тогда началось брожение, окончившееся переживаемой нами революцией. (Воспоминания написаны автором в 1905 - 1906 годах, опубликованы впервые в журнале «Былое», № 7 (июнь 1906 года)) Тогда уже разразилась бурная история по поводу постановки памятника Муравьева - Вешателя в Вильне…

…Наступили Рождественские праздники, и мы с мужем с нетерпением ждали сыновей наших на зимние каникулы. Интересно было посмотреть, как кипучая петербургская жизнь отразилась на них, как употребили они свою свободу. За три дня до праздника они приехали жизнерадостные, полные новых впечатлений и надежд…В них проснулось самосознание, и они сильно интересовались общественными вопросами…В их словах сквозила такая жажда добра, такое яркое стремление к правде и свету, что возражать нам было нечего, и мы чувствовали себя счастливыми, видя, что из наших детей выйдут хорошие, честные деятели, полезные граждане нашей Родины. Мы и не подозревали, как горько мы ошибались: Родине нужны горячие, честные деятели, но правительству они не нужны…

Около часу ночи, после самых оживленных бесед, мы решились наконец разойтись по своим комнатам...Как вдруг среди наступившей тишины раздался громкий резкий звонок. Подумав, что это телеграмма, я поспешила в переднюю. Горничная уже была у двери и спрашивала: «Кто там?» - «Полиция», - раздалось из - за двери, громко и властно. Наша жизнь текла так мирно, и мы так мало имели сношений с этим учреждением, что я только удивилась, но не испугалась. Но за дверью раздавался сердитый голос: «Скорее! отворяйте!»

Пока дверь отворяли, я инстинктивно бросилась в комнату сыновей; они спешно одевались, среди них стоял озадаченный муж. В это время раздались звенящие шпорами шаги, и в комнату вошел сопровождаемый полицией, понятыми и дворником жандармский полковник Утгоф.

- Извините, - элегантно расшаркался он. - По предписанию начальства, я должен произвести обыск.

Мы с мужем с ужасом переглянулись. Тогда было не то, что теперь, когда обыски и аресты стали обыденным явлением. В то время обыск у правительственного чиновника был случаем редким. И как описать то чувство унижения и негодования, какое нами овладело при этом первом насилии? Кто может спокойно перенести, что в вашем домашнем очаге не остается ничего святого: вещи перетроганы, фотографии близких перехватаны и перекиданы, ваша интимная переписка перечитана, ваши дети ощупаны чужими грубыми руками!...

До сих пор еще, при воспоминании об обыске, я не могу отделаться от мучительного чувства стыда и унижения! К тому же он сопровождался совершенно непонятным многолюдством: в квартире нашей сновало и распоряжалось человек двенадцать, на кухне оставалось шесть человек на запас, при каждой двери стояло по жандарму, да и дом был оцеплен со всех сторон. И все это для того, чтобы захватить двух беззащитных юношей… Когда полковник перерыл дорожную корзину моих сыновей, он нашел в несколько воззваний к варшавским профессорам от высших учебных заведений, по поводу профессорской телеграммы. (Несколько варшавских профессоров, видимо, желая выслужиться, от имени университета послали приветственную телеграмму на адрес высшей администрации, желавшей установить в Вильно памятник Муравьеву)

В пять часов утра, после самых тщательных поисков, причем, младшие дети шести и семи лет были подняты жандармами с постелей для осмотра их матрацев и подушек, полковник обратился к сыновьям:

- Проститесь с родителями - вы поедете со мной!

С рыданием обняли мы своих детей…. Полковник расшаркался, дверь отворилась, он пропустил их вперед, за ним двинулась вся свора, и.. детей наших не стало!..

С тоской прошлась я по комнатам: все было сдвинуто с места, опрокинуто, скатерти сброшены со столов, диванные подушки распороты; везде были пятна грязных ног, мокрых следов…Не верилось, что это наш такой мирный и уютный до сих пор домашний очаг! Я взглянула на мужа и испугалась: смертельно бледный, он судорожно хватался за грудь - ему не хватало воздуха! Поспешно уложив его в постель, я послала за доктором.

Ночь прошла, муж заснул, но я не могла успокоиться… Если виновны были наши сыновья, то мы с мужем ни в чем не были замешаны, почему же и за что было нанесено нам такое оскорбление? Если, по словам полковника, их арестовали по телеграмме из Петербурга, то почему же и не обыскали на месте или даже в вагоне? Если эти протесты должны были быть рассматриваемы как преступление, то почему не отобрали их ранее, чем сыновья наши переступили порог родительского дома? Волнуемая душившим меня негодованием, я ушла в свою комнату, и написав в один присест письмо с жалобой на это насилие генерал - губернатору, я приклеила марку и сама бросила письмо в ящик…»