- Вот послушайте, Павел Васильевич,- сказал, садясь на диванчик, Белинский, - что я такое написал Николаю Васильевичу... Пакет с письмом отправим ему в Остенде, а это (он указал на стопку исписанной бумаги), это, Павел Васильевич, точная копия... для друзей и потомков. Если, впрочем, потомки пожелают узнать о наших с Гоголем распрях... А почему б и нет? Как полагаете, Анненков?.. Словом, извольте послушать.
Боже мой, сколько еще было поистине огненной страсти, непоколебимой, юношеской веры в свои общественные идеалы, грозного гнева и беспощадной иронии в этом измученном болезнью, постаревшем, осунувшемся человеке!
Не щадя ничего, высмеивал он жалкие потуги Гоголя остановить движение времени, благословить застой, рабство, религию, подлое российское самодержавие. Он бичевал все самые заветные мечты Николая Васильевича, все основы его нравственного существования: проповедь смирения, личного совершенствования, примирения сословий, отказа от общественной борьбы...
«...Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме... а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и неволе,- права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью... Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть... Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия». - Павел Васильевич, - сказал он, когда приступ кашля наконец прошел, - вы думаете, мне было легко писать это жестокое письмо? Мне, столь любившему Гоголя и, как писателя, и как человека! Но что же делать?.. Нет, ни одной строчки я не изменю в этом письме, ни одной! Пусть узнает он наконец настоящую правду.
Ю. Гаецкий. К далекому утру. М., Детгиз, 1961, стр. 313-315.