Встреча В. Г. Белинского с М. Ю. Лермонтовым

Белинский с тревогой взглянул на Лермонтова.

Этот молодой человек, почти юноша, этот гусарский поручик был теперь, когда нет уже Пушкина и Гоголь молчит, единственная надежда русской литературы. И вот в словах его о черкесском клинке почудился вдруг Виссариону Григорьевичу какой-то глубоко скрытый, трагический смысл. Словно дыханием смерти повеяло в комнате.

- Упаси бог, Михаил Юрьевич! - прошептал Белинский.- Вам надо жить...

- Жить? Для чего? - перебил Белинского Лермонтов.

Он поднялся со стула и подошел к окну. Сквозь оконную решетку был виден кусок хмурого неба и двор; внизу во дворе, с ружьем на плечах ходил часовой. И по-прежнему сыпался с неба мелкими брызгами теплый дождь,

- Жить в тюрьме, за решеткой!-вдруг с глубокой болью сказал Лермонтов. - Какая, помилуйте, радость? Все сникло вокруг притихло, смирилось. Что делать поэту в этой несносной тишине, Белинский? Чирикать в альбомах кузин? Писать романсы о девах для итальянцев-шарманщиков?

В тяжелом раздумье, подперев рукою свою крупную голову, сидел устало Белинский. «Все сникло, притихло, смирилось...» Да, поэт прав, и это о нем он сказал, о критике Белинском, вот уже более двух лет засоряющем сердце и ум читателей мыслью о примирении с жизнью, о законности дикого русского самодержавия и азиатского деспотизма... Он, он, Белинский, ничуть не менее прочих виновен в том, что все вокруг сникло, притихло, смирилось...

- Вашу руку, Михаил Юрьевич! - сказал он, вскочив со стула и подойдя к Лермонтову. - Поверьте, теперь вы можете подать ее мне, как другу.

- Я теперь часто читаю, Михаил Юрьевич, ваше давнее стихотворение «Поэт», - сказал, возвращаясь к столу, Белинский. - Не все еще мне ясно в нем-не стыжусь в том признаться, - но знаю и чувствую, не презрение к людям, не ненависть к жизни водили пером вашим. Нет! Вера в достоинство и людей и жизнь, той жизни, что должна же быть, наконец, на земле, - вот что вдохновляло вас, Михаил Юрьевич! Вы сетуете, что ныне поэт, подобно забытому кинжалу, бесславному и безвредному, покрытому ржавчиной, уже не годен к борьбе... А ваши собственные стихи? Они волнуют, они жгут, они много сделали. О, если бы вы знали, как много-много добра - они сделали!

Лермонтов по-прежнему стоял у окна, опершись спиною о подоконник. Солнце, внезапно прорвавшись сквозь тучи, на минуту залило каземат теплым, золотым светом и мягко тронуло лицо поэта. Оно было грустным, задумчивым, это смуглое, простое и мужественное лицо. Печальная усмешка кривила по-детски пухлые губы поэта.

Ю. Гаецкий. К далекому утру. Повесть о Белинском. М., Детгиз, 1961, стр. 245-246.