Л. Н. Толстой у П. И. Чайковского

Рубинштейн уселся на стул и сказал:

- Автор «Войны и мира» к нам с тобой жалует, Петр Ильич. Просит устроить для него вечер в консерватории. Я с ним уже сговорился. Что дадим ему послушать из твоих сочинений? Первый концерт?

У Чайковского сразу помолодело лицо, разгладились складки на лбу, и в глазах появилось то выражение простодушного, детского удовольствия, которое было так знакомо его друзьям. Он преклонялся перед гением Толстого и сердечно радовался, что великий художник выразил интерес к его творчеству...

Знакомый зал консерватории сегодня кажется светлее и торжественнее. С особенным воодушевлением играют музыканты, И у Николая Григорьевича особенный, праздничный вид.

Толстой сидит рядом с Чайковским. Ударили смычки. Ласково, проникая в самую душу, звучит мелодия записанной им когда-то задушевной песни «Сидел Ваня на диване».

И вдруг писатель чуть нагнулся и прикрыл лицо руками. Плечи его затряслись от неслышных рыданий... Кончился квартет Перерыв. Толстой, сконфуженно и сердито сморкаясь и откашливаясь, срывается с места и быстро уходит в соседнюю комнату.

А дальше все как во сне. Рубинштейн подводит к Петру Ильичу дорогого гостя, и тот говорит срывающимся голосом, все еще не придя в себя от пережитого потрясения: - Спасибо... спасибо... И мелкими шажками спешит прочь.

Нет, никогда еще композитор не испытывал такой гордости такого безграничного счастья. Это мгновение, казалось, вознаградило его за все огорчения, за все разочарования, им испытанные...

На следующий день Чайковский не пошел в консерваторию. Болела голова, как будто лихорадило. И опять вереница дум.

Вечером он долго не зажигал огня: в сумерках лучше думалось.

Он вздрогнул от звонка в передней. Послышались голоса. Алексей впускал кого-то.

И вдруг неожиданно на пороге выросла знакомая, крепко сбитая фигура. Толстой. Он вошел. Иней блестит и тает на его клочковатых бровях, усах и бороде. От него веет морозом, чем-то деревенским и бодрым. Подавая руку, Толстой сказал просто:

- Я к вам. Не мог забыть. Все время звучит музыка в ушах. Это было очень хорошо. Именно то, что мне нужно, что, впрочем, каждому нужно и понятно. Мне захотелось поговорить, обменяться мыслями, захотелось еще послушать вашу музыку. Можно?

Алексей зажег лампу и принес на подносе чай. И вот начался памятный разговор.

Толстой вспоминал давно ему знакомую простую русскую песню, которую решился вставить композитор в свой квартет, в серьезное музыкальное произведение. Его глаза, маленькие, зоркие и сверлящие взглядом, как буравчики, не спрашивали, а допрашивали, какую роль вообще у Петра Ильича играют темы национальной музыки, как он относится к народной песне. Он затронул близкий для композитора, животрепещущий вопрос. Чайковский горячо заговорил:

- Национальная музыка! Да разве в наш век существует музыка не национальная. Лев Николаевич? Разве возможно искусство, лишенное почвы? А особенно у нас. Художник-музыкант взращивает в своих произведениях русскую песнь, как садовник, но, разумеется, он должен, как садовник, знать, как ему взлелеять это драгоценное семя. Он должен умелой рукой обращаться с русскими народными былинами, сказками и песнями. Не всякому это удается.

Он говорил просто, свободно; рассказывал, как тосковал по русской музыке за границей во время своих путешествий:

- Я писал друзьям, что смотрю на заграничные путешествия как на отдых, когда очень устану, и тогда вижу в них большое удовольствие. Но избави меня бог жить за границей, избави бог расстаться со страной, где я родился, с народом, с которым я сжился, который люблю, понимаю, для которого только и вижу смысл жить и работать. Вдали от милой родины чувствуешь всю силу любви к ней, несмотря на все ее недостатки...

Как мог он говорить все это с такою искренностью и откровенностью человеку, которого видел второй раз в жизни! Но на Чайковского смотрели маленькие зоркие глаза с особенным теплом и нежностью, так идущей вразрез с низко надвинутыми суровыми, взлохмаченными бровями.

Давно уже не был так разговорчив композитор. Он открыл автору «Войны и мира» и свои горести, и тревоги, и возмущение против засилья в Большом театре итальянцев, вытеснивших лучшие русские оперы. И Толстой сочувственно кивал головой. С глубоким волнением услышал Чайковский мысли Льва Николаевича об искусстве, о том, что только искусство, помогающее жить по правде, нужно народу, что без искренности и внутренней свободы художника нет творчества.

Ал. Алтаев, Чайковский. М., Детгиз, 1956, стр. 360-363.